1 Мой досужий читатель! Поверь мне на слово, что было б куда предпочтительней, когда б свою жизнь описал тот, о ком вознамерился рассказать тебе я, точней, тот, вместо кого придется вести повествование мне, что слегка затруднит тебя при различенье нас друг от друга, но что при некоторой невнятице облечет внутренней свободой считать, кого пожелаешь, и автором, и героем, и не только потому, что на долю нам выпало жить в одно время, в одной стране, в одном городе, в одном окруженье, но и потому (чему я придаю решающее значение), что мне довелось, худо ли, бедно, быть его наперсником, соучастником его радостей и печалей, хоть в отличие от меня (от нас) он был Авелумом врожденным, меж тем, как мы, его близкие, им лишь прикидывались.
Что касается “авелума”, то это шумерское слово со значеньем “полноправный, свободный гражданин”. Впрочем, единственный источник, устанавливающий его происхождение, моя очень давняя тетрадка. Но мне самому уже трудно вспомнить, для чего тогда понадобилось откуда-то выписать это слово (если оно и вправду шумерское) или придумать его (если оно и впрямь сочинено мною самим). Важно, что от этого значенье его не изменяется, и оно поныне значит то, что и значило, то, какое толкованье придали ему в свое время великий шумер или его скромный потомок (то есть я!). Иное дело, насколько оно понятно сегодня, говоря же языком нынешних наших газет, насколько актуально и соответствует потребностям сегодняшней жизни. Но я все же хочу засвидетельствовать, что Авелум на протяжении всей своей жизни всячески старался быть именно свободным и полноправным гражданином, пусть страны, существовавшей лишь в его воображении. Добиться этого, понятно, непросто, и он вряд ли достиг бы этого (если и достиг), когда бы хоть один день прожил без любви. Лишь любовь давала ему ощущенье свободы и полноправности, и он самоотверженно и самозабвенно, если угодно, бесконечно, нелепо и тщетно боролся за спасенье и сохраненье того, что мы все еще упорно именуем любовью и что обращает земное наше существование – в жизнь, при том, правда, если не оказывается всеобщей, необходимой, обязательной потребностью, а до конца остается устремленьем, мечтой, прихотью отдельных, по своему свихнувшихся личностей, хотя ее мизерные, жалкие крохи, должно быть, оседают в уголках и наших сердец и памяти, как дробь в суставах и мышцах подбитого зверя, то есть почти уже не существуют.
Вот, обронил, что не существуют, но еще не знаю, сумею ли выразить “несуществующее” словом, ведь это равносильно тому, чтоб увенчать порыв ветра венчиком из сухостоя (при том, если, конечно, знать хотя бы, где у ветра начало, а где конец). И поэтому мои излияния покажутся тебе, досужий читатель, чтивом ни занятным, как дневник честолюбивой женщины, ни полезным, как мемуары много повидавшего на веку мужчины. Но письмо само по себе чрезвычайно важный атрибут любви. Нынче развелось множество видов “эпистолярной” связи – телефон, селектор, аудио- и видеотехника, – и все же письмо остается основой обратившихся, как и само оно, в анахронизм империй любви. Смело можно утверждать, что человечество всю свою жизнь искало и придумывало хитроумные способы как маскировки, так и расшифровки написанного. Чем только не писали! – соком молочая и выжимкой лука, молочком смоквы и кровью жабы, семенем кита и желчью вороны, только бы и без начертанных слов прикрыть всем понятную “тайну”, – и в то же время безжалостно устраняли – из осторожности ли, трусости, горячности или тупости – малейший признак порыва своего чувства. Так что лучшие образцы эпистолярного жанра – наподобие неукротимых мечтателей и неуемных свободолюбцев – кончали свои дни на кострах, оставляя по себе даже не след, а лишь пепел. Но этот многострадальный и незаслуженно презираемый жанр, по глубокому моему убеждению, и поныне остается незаменимым, первым долгом благодаря своей ошеломительной емкости и выносливости. Что ни доверишь, сохранит, какому испытанию ни подвергнешь, вытерпит. Я и
ჩუქება
